В современной литературе не так много авторов, дебютный роман которых может стать громкой сенсацией и растопить сердца людей. Григорию Служителю это удалось в полной мере: его книга «Дни Савелия», повествующая о жизни, на первый взгляд, обычного московского кота, полюбилась тысячам читателей и стала одной из самых ярких новинок 2018 года.
Что самое любопытное в этой истории: герой сегодняшнего выпуска был отнюдь не выходцем из литературных кругов, а актером, который решил попробовать себя в новом амплуа. Теперь же он – известный писатель, имеющий за плечами интереснейший путь, который мы и обсудим сегодня! А заодно поговорим о его новой книге, любимых произведениях и эстетике «московских изогнутых улиц», вдохновляющих нашего героя с ранних лет.
«Круче, чем в Голливуде» — подкаст об удивительных историях человеческих судеб, которые способны дать фору многомиллионным экранизациям. Ни капли вымысла: только реальные случаи из жизни, рассказанные от первого лица.
С полным выпуском можно ознакомиться на нашем сайте, либо на любой из других платформ: Apple Music | Spotify | VK
Константин Орищенко: В нескольких интервью вы говорили, что к написанию романа «Дни Савелия» вас подтолкнула смерть любимой кошки, которая буквально «сгорела» за несколько дней. Как понимаю, эта боль стала главным источником внутреннего вдохновения. Насколько тяжело было писать о персонаже, в основу которого легло реальное и столь горячо любимое для вас существо?
Григорий Служитель: Это был, как сейчас говорят, триггер. Это был не единственный повод, но, когда умерла кошка, я более-менее представил себе очертания будущего романа. Это был не единственный повод, еще раз повторю. Это был долгий период жизни, который уже заканчивался, и мне нужно было найти форму героя, общий тон текста. И когда умерла кошка, я просто понял, что так или иначе повествование будет строиться вокруг этой темы.
Константин Орищенко: Насколько тяжело вам было выстраивать сюжет?
Григорий Служитель: Как написание любого текста, к которому относишься серьезно. Я понимал, что это не какие-то однодневные заметки в «фейсбуках». Это был довольно важный для меня текст, очень важный, и я понимал, что это будет нелегко. Другой вопрос в том, что, поскольку я не был связан никакими обязательствами, а с профессиональной литературной средой я был связан только как читатель, у меня была абсолютная свобода в своих решениях и сроках. И самая большая сложность заключалась в том, чтобы себя самого организовать, чтобы выстраивать себе план. Но я не могу сказать, что это была для меня надрывная работа. Она очень много от меня потребовала, но самые тяжелые вещи я старался описывать легко.
Константин Орищенко: А можете рассказать, что именно давалось тяжелее всего?
Григорий Служитель: А, собственно, тяжелее всего давался сюжетный ход, потому что это не жанровая литература. То есть то, чем я занимался, когда писал «Дни Савелия», – это история не жанровая. Мультижанровая, если угодно. Я понимал, что по большому счету есть точка А, есть точка Б и есть точка Z, и между ними нужно что-то построить. Я понимал, что это будет роман-путешествие, и с самого начала у меня был план: приблизительно 10–11 глав, и я работал раздельно, сепаратно. У меня были файлы в компьютере, и я шел не хронологически от первой главы до последней, а первое появилось то, что должно быть в середине, потом то, что было в конце и в начале. То есть я приблизительно представлял себе точки этого созвездия и работал с ними буквально параллельно. Да, какие-то главы потребовали большего терпения, большей изобретательности. Я не хотел ни в коем случае уходить в какую-то, как это называется в театре у Женовача, где я работаю, бытовуху. Хотелось, чтобы это все-таки была история поэтическая. В первую очередь поэтому, если говорить про трудности, сложно было найти тон, чтобы, с одной стороны, это была история про нас, про сегодняшний город, про сегодняшних людей и котов. А с другой стороны, чтобы она была немножечко, совсем чуть-чуть надземная. Знаете, как некоторые святые на картинах Эль Греко в XVI веке, они как бы не летят, но, как в анекдоте, они чуть-чуть над землей. Вот хотелось такую задачу держать, и это было довольно трудно иногда.
Константин Орищенко: Скажите, а как появилась идея не просто сделать Савелия центром повествования, а полностью описать весь цикл его жизненного становления – от рождения до первичной социализации, местами даже до экзистенциального кризиса?
Григорий Служитель: Я понимал, что это будет не рассказ, что будет полноценная повесть или роман, как угодно можно называть – небольшой роман, большая повесть. И, разумеется, мне не хватило бы конкретного периода, конкретного фрагмента этой жизни. Я понимал, что это будет роман-взросление в какой-то степени, это будет биография, автобиография. И, конечно же, здесь нужно было добавить, может быть, что-то отчасти пародийное. Но я понимал, что надо описать все: здесь не какой-то конкретный период жизни, а то, что с героем происходит. Был очень, кстати, важный момент: он вспоминает, что с ним происходит, а не описывает будучи котенком свое детство. Это очень важный момент, потому что, когда читаю чьи-то отзывы, сталкиваюсь с непониманием. Пишут, почему маленький котенок знает Вивальди, знает то-се и пятое-десятое? Понятное дело, что это условность. Когда он описывает свое рождение, еще раз повторю, к такому нужно условно подходить, потому что он вспоминает все это уже будучи взрослым. Когда мы вспоминаем свое детство, у нас слюни и сопли не текут, правильно же? Мы вполне зрело и трезво пытаемся об этом говорить. То же самое – с ним.
Константин Орищенко: Видел в сети комментарии некоторых критиков, которые не совсем поняли сюжетный ход, когда вы сделали кота философствующим и размышляющим о каких-то серьезных вещах. На их взгляд, это не свойственно именно животному. Это, наверное, больше прием очеловечивания персонажа. Вы вообще согласны с этим?
Григорий Служитель: С тем, что коты не философствуют? Я еще раз повторю: в этом был некоторый юмор, в этом была условность, к этому на полном серьезе относиться нельзя. Иногда меня некоторые отзывы даже не то чтобы смущали, а веселили – к этому невозможно без юмора относиться. Он читал Чехова, он слушал Вивальди: понятное дело, что это такой «котоантроп-антропокот». В нем нарушены пропорции, в нем, безусловно, есть человеческие составляющие, и этих составляющих очень много. Если бы он не был антропоморфен до некоторой степени, мне было бы неинтересно о нем писать. Все это был бы совершенно зоологический роман. Я не писал зоологического романа, я писал роман о живых существах. И в том, что он философствует, тоже есть некоторая не шутка, но… он же путает постоянно все: путает цитаты, путает авторов; он приводит какие-то аллюзии и реминисценции, но они смешные. Если вчитываться в них, понимаешь, что это сделано сознательно – он их путает. А что за этим стоит? Некоторый агностицизм его. Если говорить про философскую составляющую, то он просто пытается осмыслить, что происходит. И в какой-то момент осознает, что ничего невозможно понять. Книжка во многом об этом: мы обречены на то, что ничего не поймем. Мы можем строить какие угодно системы, питаться какими-то иллюзиями, верить в какие-то философские концепции, но все это разбивается перед стихией жизни. И, собственно, смерти.
Константин Орищенко: И все-таки если возвращаться к процентному соотношению, про которое вы говорили, то сколько этих самых процентов от образа персонажа Савелия составляет реальный образ вашего кота?
Григорий Служитель: В описании каких-то вещей он превращается практически в человека. Если речь идет о его рефлексии, я описывал мысли человеческие, конечно же. С другой стороны, когда речь заходит о его выживании, его повадках, о его инстинктах, тут берет свое кошачье начало. Тут нужно рассматривать конкретные моменты, потому что, описывая его жизнь, я все равно пытался говорить о коте, то есть его привычки – кошачьи. Его повадки – кошачьи, его абсурдизм, в конце концов, – кошачий. Я сам хорошо знаю, как устроены коты: у меня самого их несколько, и так или иначе большую часть жизни я с ними живу. И я знаю, что у них есть абсолютно алогичные, абсолютно иррациональные поступки. Ну, например, когда кот стоит перед закрытой дверью и просит, чтобы его выпустили. Ты открываешь дверь – он не выходит. И так во многом я старался сделать природу своего Савелия, чтобы она соответствовала нашим представлениям о коте, кошачьей философии. В какой-то момент, еще раз повторю, берет верх человеческое. В каком процентном соотношении, я не могу сказать. Но оно варьируется то так, то эдак. И в этом была одна из моих задач. Еще раз скажу, что это не зоологическая книжка, и, когда серьезные, маститые критики относятся к этому так – «а где кот?» – ну, у меня это вызывает улыбку.
Константин Орищенко: Получается, что это отчасти драматическая история, которую не нужно воспринимать всерьез, правильно?
Григорий Служитель: Ее нужно воспринимать как можно серьезнее. Понимаете, я хотел сделать такой жанр, что я называю «гоголевский», когда ты не понимаешь, что тебе делать: смеяться или плакать, а лучше смеяться и плакать одновременно. Чтобы была такая раскачка, такой «язык» колокола – абсолютно неустойчивое состояние. Это история серьезная, конечно же, история эта о самом главном – о том, что мы не принимаем и никогда не научимся принимать уход самого дорогого, смерть самого дорогого, что у нас есть. И о том, что мы не получаем ответы на свои вопросы, что бы мы ни придумывали и ни выдумывали. И, как сказал один критик, я хотел выразить «восторг на краю беды». Понимаете? Предчувствие беды и восторг от жизни. Когда ты понимаешь, чем это все закончится, но ты не можешь не радоваться этой жизни, какая бы она ни была, какими бы ни были ужасы, какими бы страхами мы ни были окружены и в каком мраке бы мы ни прибывали. Вот, что мне хотелось описать.
Я, наверное, все-таки угадал с персонажем, потому что мне нужно было именно такое существо – с одной стороны, блуждающее. Существо как бильярдный шар, которое бегает по столу, не может свою лузу найти. А, оказывается, это все равно не оно. Какое-то его экзистенциальное брожение постоянное. Это маленькое существо, оно не живет в уличных условиях больше полутора-двух лет – два года вообще очень много. Мне нужно было ощущение того, что, если оно испытывает голод, оно испытывает голод в 10 раз сильнее, чем человек. Если это жажда, то в 10 раз сильнее человеческой жажды. Похоть – сильнее человеческой. Все, что в нем есть, гипертрофировано по отношению к человеку. Но, с другой стороны, все живые существа в этой книжке более или менее на одинаковых правах. Это история не про людей и котов отдельно: они не сепаратно существуют. Это история одной большой судьбы живого существа. По большому счету разница между нами довольно условна. Во всяком случае, по моим наблюдениям.
Константин Орищенко: Ваш роман во многом стал ярким дебютом еще и за счет того, что у вас не было литературного бэкграунда. Вы взяли за основу уличную историю, которая вызвала желание высказаться. Вы подошли к ней не столько как писатель, а сколько как человек совершенно другого амплуа, то есть актерского. И какие-то принципы, которые были вам прекрасно знакомы еще с театрального помоста, вы перенесли на страницы произведения.
Григорий Служитель: Согласиться или нет? Вы знаете, сложно сказать, потому что, когда я вижу, что кто-то пишет «актерская проза», я не очень понимаю, что это значит. Проза писательская. Конечно, есть некоторая профессия, которую ты получил, образ жизни, в конце концов, который ты ведешь, не может не иметь влияния на то, что ты пишешь. Это в любом случае так. Конечно же, мы чувствуем, что Чехов врач, Булгаков врач: есть некоторое влияние, его не может не быть. Но в своем случае я пытался сделать прозу артистичной, мне хотелось, чтобы она была не карнавальная – это дурацкое слово, но чтобы она была яркая. Я хотел сделать так, чтобы она была написана легко, но попадала очень глубоко и даже, может быть, больно. Это, во всяком случае, то, что я люблю. Я люблю, когда о самых трудных вещах говорят легко. В меня это попадает гораздо глубже, чем когда меня берут за грудки и начинают мне кричать что-то брызжа слюной. Мне хочется отодвинуться, мне хочется дистанцироваться. Видно-то лучше с дистанции, с расстояния. И задача была именно такой.
Насколько театр тут повлиял на меня, я не знаю, честно скажу. Когда я писал, я хотел абстрагироваться от театра – этим делом я занимаюсь бóльшую часть жизни. И я не то чтобы устал… да, в общем-то, в моей жизни так получилось, что я еще поступал в Литературный институт, мне было 18 лет, литература появилась очень рано в моей жизни, но в какой-то момент я понял, что если захочу стать писателем, если получится накопить эту энергию, то так или иначе что-то получится. И мне не нужно будет заканчивать для этого Литинститут. Поэтому я поступал параллельно туда, и меня даже брали, но я решил – буквально в последнюю неделю – пойти на прослушивания в ГИТИС, тогда набирал Женовач, ученик Петра Фоменко. Как-то мне в тот момент, восемнадцатилетнему, захотелось весело провести время, и в общем-то я не ошибся. Так что я не могу сказать, что желание что-то накалякать свалилось сверху, это не так.
Константин Орищенко: То есть по сути это было возвращение к каким-то юношеским истокам?
Григорий Служитель: Ну, оно даже не возвращение было. Честно скажу: я терпеливо ждал. То есть я все равно что-то писал всегда, происходила внутренняя и не только внутренняя работа. Другой вопрос в том, что я не был связан с профессиональным миром, то есть с актуальным профессиональным литературным течением. Я почти никого не знал в буквальном смысле слова из того, что мы называем литературной тусовкой, – издательские компании и сообщества. Ну, какие-то были у меня друзья отдельные, но не более чем. Если не говорить о чтении современной литературы. Да, я не ездил в Липки, у меня не было публикаций в толстых журналах, и, действительно, я так дугообразно миновал всю эту историю. Кто-то на меня, конечно, не может не смотреть косо, но это вызывает у многих удивление. Особенно у моих сверстников и тех, кто моложе, потому что вроде как нужно, чтобы все было по букве закона, по школе: нужно это, потом это, потом это, а уж потом какие-то публикации в серьезных издательствах. Ну, получилось так, как получилось, и я благодарен тем, кто мне помог, – Евгению Водолазкину в первую очередь. Но еще раз повторю, что это была неслучайная работа, совершенно неслучайная.
Она возникла тогда, когда она возникла, когда я действительно почувствовал, что что-то тут требует какого-то выхода. На самом деле я написал ее 4 года назад, буквально в этот день – 13 января 2018 года – я поставил точку. Прошло 4 года, и сейчас, когда я смотрю назад, я понимаю, что это произошло тогда, когда было нужно. Не позже, но и не раньше. Хотя я много переживал, конечно, что нет каких-то сборников рассказов, малой прозы, каких-то, еще раз повторю, публикаций. Многие начинают как блогеры, в конце концов, сейчас это абсолютно нормальная практика. Некоторые действительно это здорово делают, и это та же литература… ну, окей, не та же, но так или иначе.
Константин Орищенко: А как вы вообще относитесь к таким комментариям, когда ваше произведение причисляют к упомянутой до этого «актерской прозе»? На ваш взгляд, существует ли этот жанр в принципе?
Григорий Служитель: Нет, этого жанра не существует. Когда говорят «актерская проза», это означает некоторое пренебрежение. Мол, актер в перерывах между съемками попробовал там, значит, одной пяткой левой что-то понаписать, и вроде как подфартило. Это не так. Еще раз повторю, нет такого жанра. Когда кто-то пишет, будучи профессиональным геологом, прозу, вы же не скажете, что это геологическая проза? Хотя может накладываться некоторый отпечаток… профессиональной лексики? Да, что там у меня, какая-нибудь друза, минералы он какие-то перечисляет. Дело же не в этом. В книжке есть упоминание театра, действительно, есть камео – я там сам появляюсь. Я старался избежать пошлости. Встретился как-то с котом, это было дорого и важно, но не более чем. Но это был не театральный роман. А если и есть такой жанр – «актерская проза», то хочется спросить: а кто еще стоит в этом ряду?
Константин Орищенко: Когда я готовился к подкасту, тоже решил поразмышлять на эту тему. Вспомнил какие-то произведения, которые писали актеры, режиссеры. За примерами даже далеко ходить не нужно. Сейчас, например, я читаю «Однажды в Голливуде» Квентина Тарантино. Правда это был роман, который появился на свет за относительно долгое время до того, как Тарантино приступил к съемкам фильма. И все-таки, если брать произведения, написанные режиссерами или актерами, то их можно разделить на две категории: либо автобиографические, ну, например, как книга Мэттью Макконахи, которая вышла в прошлом году, либо же полноценные художественные работы, как у Дэвида Духовны.
Григорий Служитель: Да? Я даже не слышал о том, что он что-то написал.
Константин Орищенко: Да, у него был такой роман «Мисс Подземка», выходил несколько лет назад. Мы тоже вкратце обсуждали его в одном из предыдущих подкастов. И вот мне самому стало интересно задуматься на эту тему и, в свою очередь, поинтересоваться у вас, можно ли это словосочетание, «актерская проза», выделять именно как жанр? И я, честно говоря, тоже не увидел каких-либо пересечений. Все-таки когда актер или режиссер пробует себя в совершенно новом амплуа, то в любом случае закладывает свои идеи, свое видение.
Григорий Служитель: Можно, конечно, вместе порассуждать, можно попытаться вычленить какие-то вехи, какие-то признаки того, что текст пишет актер. Но я не уверен, что что-то получится, потому что есть какая-то биографическая справка об авторе. Конечно, не упомянуть о том, что я выпускник ГИТИСа, что я работаю в театре, в студии театрального искусства Женовача, было нельзя. Но я не уверен, что, если бы эта информация не была опубликована, кто-то бы понял, что книгу написал актер. Я думаю, что это все вещи совершенно неочевидные. Да и потом – тема не театральная. Окей, если бы я писал какой-то театральный роман, кинороман, будни актера, наверное, можно было бы предположить – я очевидные вещи говорю, – что повествователь имеет прямое отношение к этому миру. В моей книжке нет никаких намеков, правда же. Я называю это артистизмом, но он не имеет отношения к какому-то конкретному жанру. Да, музыка, живопись, литература, театр… есть некоторый артистизм, и мне хотелось его сохранить, чтобы это было смешно, чтобы это было грустно. Мне хотелось, чтобы была эмоциональная амплитуда. То, что мне нравится, имеет этот признак. Но насколько это связано с актерской профессией? Я думаю, это никак не связано.
Константин Орищенко: Меня на самом деле удивили два факта: вы называете свой роман «поэтическим», это действительно интересно, ведь вы актер, хотя многие актеры, наверное, поэтически смотрят на мир.
Григорий Служитель: Безусловно. Поэтичность вообще свойство внежанровое, оно существует для всех искусств. Даже архитектура может содержать поэтичность.
Константин Орищенко: Второй факт, который меня поразил: вы, напротив, пытались абстрагироваться от театра, от привычной, рутинной жизни на страницах этого произведения.
Григорий Служитель: Да, так и есть. Понимаете, я уже много лет со своей компанией, я ее очень люблю, они мне дороги, это действительно семья и дом. Но невозможно находиться в этой комнатке, в этой теплице… как бы прекрасно у нас ни было, хочется сделать что-то другое, совершить свой личный подвиг. Тем более в моем случае было естественно обратиться к литературе. Мне было важно то, что история Савелия никак не связана с театром. Она другая. Этот внутренний момент побега очень важен, потому что Савелий как раз все время убегает. Он сбегает, как бы ему ни было тепло в том углу, который он для себя нашел.
Многие критики говорят, что Савелий – мое альтер эго: «это ж он засунул себя в кошачью шкуру! это же его слепок!» Да, можно сказать, что я мадам Бовари, но, конечно же, это не так. Конечно же, у Савелия свои повадки, своя психология и свои привычки, которые к моим не имеют никакого отношения. В какой-то степени он повторяет мои страхи и мысли, но это другое существо. Можно было ожидать, что он будет жить где-то на задворках театра, гулять по театральным коридорам, но мне это было просто неинтересно. Мне, наоборот, хотелось уйти от этого.
Что касается поэтичности, проза по сути своей социальна, она не может не быть социальна. И мне лично дорога та проза, дороги те авторы, которые пытаются как бы избавиться от этого социального балласта, хотя это и невозможно. Но мне кажется, в этой динамике избавления от социальности, когда проза стремится к поэзии… это я говорю как человек, который ни одного стихотворения не написал в своей жизни, и, может быть, в этом тоже есть некоторый комплекс… Важно было тяготеть к этой надземности. И в книжке я пытался стремиться к поэтичности.
Константин Орищенко: Если с жизненной подоплекой мы уже разобрались, то есть была тяжелая ситуация, которая вас подтолкнула к написанию этого произведения, то теперь интересно посмотреть немного с другого ракурса. Были ли какие-то литературные произведения, которые, возможно, еще за долгое время до того как произошла эта ситуация, породили в вашей голове мысли о том, что вы могли бы написать что-то подобное?
Григорий Служитель: Да, были. Было несколько работ, которые я не доводил до конца, я не был ими доволен, как и на протяжении последних десяти с лишним лет. Что-то постоянно возникало, какие-то затеи, которые я не доводил до конца. Была одна повесть, слишком аморфная, тяготеющая к притче – жанру очень сложному, который я очень люблю в контексте, например, библейском. Но оторванное становится многозначительным в худшем смысле этого слова. Это была история про двух нищих, которые путешествуют по Москве из одной точки в другую. Какие-то мотивы были близки к «Савелию», потому что он тоже путешествует. Но история получилась слишком абстрагированная, слишком какая-то… Хочется соблюсти баланс между прозой и поэзией, вот эта история уже совсем куда-то улетала, я понял, что чего-то в ней не хватает, слишком мало в ней жизни.
Ну, были еще какие-то затеи, да. Какие-то рассказы, я их не собираюсь никогда публиковать. Хотя какие-то мотивы, какие-то персонажи, какие-то ситуации мигрировали. Например, в «Савелии» очень много того, что я писал в каких-то блокнотах и дневниках. Сейчас я что-то перечитываю, в этом чувствуется эклектичность, потому что некоторое было написано очень много лет назад. Но как дебютанту хотелось: «нет, пусть уж это засунем сюда, пусть живет». И сейчас я бы совершенно по-другому к этому отнесся.
Константин Орищенко: А вот давайте на мгновение представим, что вам предложили экранизировать «Дни Савелия», насколько это возможно в принципе? Как понимаю, вы видите здесь какие-то моменты театрализованного романа. Если говорить именно об экранизации, насколько возможно передать повествование именно от лица животного?
Григорий Служитель: Во-первых, есть уже предложения некоторые, но они касаются в первую очередь анимации, слава богу. Если говорить о том, что мы подразумеваем под современным кино, я не очень понимаю, как это делать. А вот в анимации представляю, этот вид искусства лучше всего соответствует экранизации. Пока не могу говорить, но есть некоторые предложения, надеюсь, там все будет складываться: ребята серьезные и талантливые.
Кино я не представляю, здесь важно, чтобы был визуальный образ животного существа. В кино может быть изумительная графика, но это будет графика. И тогда не будет сопереживания, ты не будешь этому верить. Тут нужна общая визуальная картина, нужно создать целый мир, образ героя, образ Москвы: она существует на равных со всеми остальными, а по сути является главным героем. Нужен авторский угол зрения. В анимации я это себе представляю, а в театре мне тоже было сложно это представить. То, что поставила Марина Брусникина в РАМТе, на мой взгляд, удачно. Я тут не объективен, но это здорово. Мне показалось, что это то, что должно быть. Она придумала интересный ход: эту бродилку по театру с выходом на улицу. Буквально идет экскурсия, потому что роман во многом – экзистенциальная экскурсия. Так она смогла придумать театральный язык, в кино мне сложно это представить.
Константин Орищенко: Мне кажется, что та самая первая идея, которая родилась в вашей голове, про бродяг, странствующих по Москве, открывающих для себя какие-то новые места, сталкивающихся с реалиями мегаполиса… вот здесь, на мой взгляд, выходит очень даже кинематографичная история. По крайней мере, много подобных примеров можно было увидеть в кинематографе. Те же «Нью-Йорк, я люблю тебя», «Париж, я люблю тебя».
Григорий Служитель: Возможно, да. Но это тогда уже другая история, она не будет иметь отношения к Савелию.
Константин Орищенко: Это да.
Григорий Служитель: Можно придумать другой сценарий, но сам Савелий все-таки именно кот. Если делать кино про каких-то бродяг, это надо выдумывать; надо, чтобы это была не просто какая-то абстрактная философская притча. Чтобы были живые люди со своими проблемами, со своими мотивациями, со своими желаниями.
Константин Орищенко: Никогда не возникало мысли написать сценарий для того же фильма или сериала?
Григорий Служитель: Возникало. Есть предложения. Да, и я сейчас внутренне работаю и пишу что-то. Так или иначе, я буду иметь в виду, что можно было бы из этого сделать какой-то сценарий. Во всяком случае, мне было бы это интересно, потому что кинодраматургия устроена совершенно иначе, это не проза. Есть прозаическая драматургия, но, когда я читаю книгу, сюжет – не самое важное, что в ней есть. Для меня словесный сюжет, то, как устроено слово, какой-то внутренний пульс… не то, кто за кем бежит, крадется, спит с кем-то еще и так далее – это все важно тоже, но само слово для меня как бы самостоятельно и самодостаточно.
Константин Орищенко: Получается, что мы сегодня беседуем в такой прямо символический день: ровно четыре года с того момента, как вы закончили роман.
Григорий Служитель: Да, я стал говорить и вспомнил об этом.
Константин Орищенко: Можете поделиться своими творческими планами? Ждать ли нам новый роман или что-то другое?
Григорий Служитель: Да, я работаю над этим. Не думаю, что это будет работа на много лет. В идеале я планирую, что это будет уже готово в этом году, но как пойдет, так пойдет. В общем, есть некоторая затея, которую захотелось по-настоящему выразить. Мне кажется, что это будет форма немаленькая.
Константин Орищенко: А можете хотя бы вкратце рассказать, о чем будет эта книга, чтобы наши слушатели и читатели имели хоть какое-то представление? Все-таки «Дни Савелия» выстрелила в современной литературе, до сих пор можно увидеть много цитат на просторах интернета, много положительных отзывов. Книга действительно растопила какой-то внутренний лед, но и вызвала совершенно разные реакции. Интересно, на чем именно вы сделаете фокус в своей следующей истории.
Григорий Служитель: Эта книга как раз так или иначе будет вокруг театра. Она будет не автобиографическая, там не будет моего альтер эго, но во многом это будет театральный роман. Это будет как бы некоторый повод, то есть я буду всегда иметь какую-то «надтему». То есть будет и о театре, и о чем-то другом. Больше сказать не могу.
Константин Орищенко: Получается, если все сложится хорошо, то вполне возможно, что в этом году мы уже сможем увидеть новую книгу?
Григорий Служитель: Я надеюсь, да. Во всяком случае, надеюсь успеть в этом году это сделать и, может быть, даже издать.
Константин Орищенко: При этом, как понимаю, вы говорили, что по жизни являетесь довольно ленивым человеком. Мне интересно, как это распространяется на творчество, где очень важно дисциплинировать себя, жить по расписанию? Если углубляться в жизненный путь многих писателей, они именно за счет этой дисциплины и написали свои самые знаменитые произведения.
Григорий Служитель: Я понимаю, что всегда что-то пишу. Всегда есть какие-то заметки, это совершенно нормальный повод для книги. Я обожаю читать опубликованные дневники писателей, которых люблю. Обожаю. Есть отдельные обрывки замыслов, нереализованных, которые, на мой взгляд, стоят больших форм, больших романов. Есть фразы, которые живут в тебе, резонируют тебе, отдельно от каких-то повестей или рассказов, в которых ты их встречал до, как у Чехова, например, у Камю. Я обожаю дневники Ильфа, «Страна непуганых идиотов» – известные опубликованные дневники, записные книжки. Ну это такая россыпь бриллиантов, знаете. Если говорить про Ильфа, он вообще был изумительным стилистом. Дневников Петрова я не знаю, но стилистика – вообще! Особое удовольствие читать что-то нереализованное, неопубликованное, не дошедшее до конца, не выраженное в готовых формах. И я это очень люблю, для меня это тоже литературная работа, такой же литературный труд.
Сам я пытаюсь делать и делаю, в общем-то, какие-то заметки. Кому-то покажется непрофессиональным, пускай. Но, я считаю, естественное состояние человека творческого перед началом работы – это страх. И честно скажу, мне ближе такое отношение – более чем трепетное – к тому, что ты делаешь. Есть профессионализм, есть «набитая рука», «железная задница», что для писателя самое главное. Все это понятно, все это важно – сидеть и часами кропотливо работать. Но я все равно верю в озарение, есть вдохновение и восторг некоторый есть. Как бы иронично к этому ни относились, все это есть. Есть пыл, есть движение, течение – ток крови. Другой вопрос, к этому нельзя профессионально относиться. Надо понимать, что это есть, но не ожидать этого. Извините, я общие вещи говорю, банальные, но это так.
Надо уметь себя воспитывать, сидеть дисциплинированно по несколько часов в день. Себя нужно перебарывать. Нужно сражаться с этим страхом, прыгать в воду. И, слава богу, я не связан никакими обязательствами. Как Фолкнер говорил после каких-то претензий: «Ну я же вообще-то фермер». А когда говорили, что у него кукуруза не растет, он отвечал: «Ну я же писатель». В этом смысле мне, конечно, удобно. Если что, я говорю: «Я в домике, я в театре, я только попробовал…» Лукавлю, конечно, это не так. Я к литературе отношусь очень серьезно.
Константин Орищенко: Как вы оцениваете творческий подход, схожий с принципами того же Джорджа Мартина, которого называют писателем-прокрастинатором?
Григорий Служитель: Сколько же он написал томов!
Константин Орищенко: Да, но при этом не может добить «Ветра зимы». Все ждут от него, ждут, это даже стало интернет-мемом – Мартин продолжает прокрастинировать.
Григорий Служитель: Я не думаю, что это прокрастинация. Думаю, речь идет о том, что есть прекрасная свобода, когда ты никому ничего не должен. Есть свобода, когда человек еще ничего не сделал, а есть, когда уже много чего сделал, и это имеет какой-то спрос, но при определенной степени популярности, когда достаточно людей чего-то от тебя ждут, ты от многого свободен. Если Мартин имеет возможность выпускать книгу тогда, когда он считает нужным, это прекрасно. Хуже, когда есть то, что для меня неприемлемо, – какой-то конвейер. Еще когда уже замучили этим «ну что? когда уже? давай-давай, оживляй кота». Ждут, надо подтверждать успех. Но я никому ничего не должен, это мои личные дела, это моя кухня, когда оно выйдет, тогда выйдет. Хотя я понимаю, что многие писатели обязаны это делать, есть контракты, есть обязательства. Но я в этом плане плаваю в своем бассейне.
Можно в «фейсбуках» много чего писать, собирать урожай лайков, но я вот буквально вчера телеграм-канал для себя создал, какие-то вещи скидываю туда, обрывки, обрезки, огрызки фраз, еще чего-то. И я понимаю, что это тоже некоторый выход энергии. Пусть это не готовая форма, но тоже важная. Ничего плохого не вижу в том, когда профессиональные литераторы этим занимаются.
Константин Орищенко: Когда вы говорили, что частенько творческие люди сталкиваются с предложением продолжить какую-то знаменитую работу, мне прямо сразу же вспомнилась последняя «Матрица», которую мы подробно разобрали в прошлом подкасте. Для тех, кто не в курсе, Лана Вачовски даже немного поиронизировала, что «вот, Warner Brothers заставляют нас снимать продолжение последней «Матрицы», ну, окей, мы берем и делаем это». Как итог, получился фильм, построенный на абсурде. Мне кажется, это довольно распространенная проблема всех творческих людей, от музыкантов до писателей и актеров.
Григорий Служитель: Ну, это естественно. Есть и писатели, и режиссеры, там, Трюффо, когда он снимал постоянно одного и того же взрослеющего артиста, и это был не один и тот же персонаж. Есть такой замечательный французский режиссер, Седрик Клапиш, у него тоже такой подход, когда один и тот же артист с 15–17 лет снимается, взрослеет, но не играет одну и ту же роль. Это разные персонажи, разные ситуации, разное окружение, но так или иначе это взросление одного человека. Я понимаю, что это такой эпос, почему нет.
Есть такая серия фильмов, забыл режиссера, «Перед рассветом», «Перед закатом» и «После заката» про двух молодых ребят, американца и француженку, которые знакомятся в поезде в Австрии, проводят один день в Вене, договариваются встретиться через полгода и не встречаются. Фильм был настолько популярен, что через несколько лет режиссер согласился снять продолжение. И в этом что-то хорошее есть на самом деле. Зритель взрослеет или стареет вместе с этими персонажами. В моем случае это не имеет никакого смысла. Был такой кот, была у него такая жизнь, была такая Москва, которая ушла вместе с ним. И этой Москвы уже нет и никогда не было на самом деле. Литература этим и прекрасна: она не пародирует жизнь, она в каком-то смысле ее создает. Хочется идти дальше и пробовать что-то совершенно новое.
Константин Орищенко: Котики уже были, теперь двигаемся дальше, да?
Григорий Служитель: Ну, да. Я что-то там шутил однажды про вторую часть о Савелии. Я говорю, нет, про капибару буду писать. И добавил, что вот, капибара Анатолий сбежал из зоопарка… Это было на интервью три года назад, люди сидели и слушали это с серьезными лицами, записали все. Я посмотрел в новостях – действительно, Григорий пишет вторую часть «Савелия», про капибару Анатолия.
Константин Орищенко: Но не тут-то было, ребята.
Григорий Служитель: Конечно. Это все смешно. Какие животные уже.
Константин Орищенко: Как понимаю. Москва и искренняя любовь к этому городу занимают особое место в вашей жизни и в вашем творчестве. И вот мне стало интересно, можете ли вы посоветовать нашим слушателям и читателям, среди которых, возможно, найдутся люди, которые устали гулять по московским «изогнутым улочкам», как в стихотворении Есенина, какие-то небанальные и не затертые до дыр туристические места, которые могли бы открыть Москву по-новому? Те места, в которых прямо чувствуется дух старой Москвы, которую мы частично потеряли, но она все еще здесь, среди нас.
Григорий Служитель: Вместо «изогнутых улочек» я могу еще более изогнутые порекомендовать. Безусловно, есть фасадная Москва, есть открыточная Москва, а есть Москва спрятанная – та Москва, которую я в первую очередь описывал. Есть места и районы, которые я очень люблю. Насколько можно рекомендовать Ивановскую горку? Это самая дорогая для меня Москва. Хохловка, Трехсвятительский переулок, Маросейка. Это вся область Китай-города, которую я обожаю. Там есть свой мир. Люди, которые любят гулять по Москве, не могут обойти этот райончик стороной.
Есть менее очевидная Москва – Москва Немецкой слободы. Это то место, где я сейчас живу, это Бауманский район, Денисовский, Аптекарский, Гарднеровский, Бригадирский переулки. Это особый, даже мистический мир, ни на что не похожий. Это и провинциальная Москва, и Москва, сохранившая примесь чего-то эмигрантского, – там очень много жило католиков и протестантов. И немцы, и шведы, и французы, и поляки. Первая католическая церковь открылась именно там – в Старокировском переулке, а в Новокировском переулке была вторая церковь. Это та Москва, которая разрушается, как и все разрушается. Это естественное развитие любого города. Это именно развитие, а не просто бессмысленное разрушение.
Те места, которые я описывал в книге, – это не просто места, которые я люблю. Они очень важны идеологически, потому что это Москва неудачников, выброшенных людей, которых вынесло на край социальной границы. Это и староверы, и иноверцы, и гастарбайтеры – те, кого я описываю. Собственно, коты по сути своей тоже существа, которых мы не замечаем. И это то, что я имел в виду, когда говорил о том, что между нами и животными не такая уж большая разница. И те места, которые я описываю, укладываются в эту идеологию. И Немецкая слобода, и старокупеческая Москва, а еще Шелапутинский переулок на Таганке рядом с театром, где я работаю. Это все места, где селились староверы, которым разрешили жить в черте города только в конце XVIII века. Вот это все Москва, которую я люблю. Это и Яуза, первое неофициальное название моей книжки было «Дети Яузы». Это, что касается неочевидной Москвы.
Константин Орищенко: Мне Бауманский район всегда напоминал Сенную в Питере. Прямо вот у меня сразу же возникают ассоциации, когда я смотрю на эти ветхие, разрушенные…
Григорий Служитель: А вы из Питера?
Константин Орищенко: Нет. Из Москвы. Просто иногда выбираюсь в Санкт-Петербург и часто бываю там именно на Сенной.
Григорий Служитель: Может быть. Кстати, очень интересно, ведь в Питере тоже была Немецкая слобода. В Москве это то место, где начинались деяния Петра I. Он выстроил крепость Прешбург на берегу Яузы. В этой же Немецкой слободе зародились его идеи переформатирования России. И в Питере есть та же самая Немецкая слобода, она находится по центру, где Мойка и Аптекарский переулок, как и в Москве. Все это имеет одни и те же названия. Он перенес Немецкую слободу в Питер, этот город мне тоже очень дорог. Евгений Водолазкин, прочитав мою рукопись, сказал, что у этого романа есть один огромный изъян – действия происходят не в Петербурге. Ха-ха! Это был очень хороший комплимент.
Константин Орищенко: Наверное, потому что во многом те люди, которых вы описывали, хорошо отражают портрет Петербурга.
Григорий Служитель: Вы знаете, это правда. Москва для меня родной и дорогой город: я коренной москвич в четвертом поколении, но очень люблю Питер. Есть большая несправедливость в том, что Москва в три раза старше Питера и настолько уступает количеству литературных мифологем. Есть прекрасные московские писатели, но в целом – один Питер. Есть Питер Гоголя, есть Питер Достоевского, есть Питер Андрея Белого, Питер Блока и Довлатова и кого угодно. Есть отличимые от Петербурга их личные Петербурги. И Москва в этом смысле сильно уступает. И мне показалось, что это несправедливо. Мне захотелось создать такую оду, посвящение Москве. Это была первоочередная задача – сделать литературный оттиск Москвы.
Константин Орищенко: Если снова возвращаться к теме московских улочек, мне кажется, еще определенно нужно посоветовать слушателям и читателям Тверской район, тот же Миусский парк, например. Я его горячо люблю, это одно из самых любимых мест в Москве.
Григорий Служитель: Это прекрасные места! Но это не моя Москва. Я описывал именно восток, если можно так сказать. Все, что касается берегов Яузы. Для меня существовал некоторый принцип противопоставления восточной Москвы западной, это сделано неочевидно, но все, что касается проспектов Москвы, будь то Тверские-Ямские, Тверская, я уж не говорю про Кутузовский – не дай бог! – это все не моя Москва.
Константин Орищенко: Другая сторона Москвы.
Григорий Служитель: Другая. Это другой берег. У меня даже есть такая фраза – что-то вроде, вот, они пришли из-за большой реки. То есть все, что касается запада, совсем другое. Тут ни в коем случае нет политики, никакого противопоставления политического – Запада и Востока. Ни в коем случае. Я описывал родные для себя места.
Хотя сам я родился в Кузьминках, на индустриальных окраинах города. Кузьминки – особый мир такой, но родственно у меня очень многое связано с Таганкой, там жила моя бабушка, тушила зажигательные бомбы во время войны. В каком-то смысле я туда вернулся биографически, потому что мой театр находится именно там, в этих же местах.
Константин Орищенко: И во многом, как понимаю, вы хотели показать ту Москву, которую не видно за всем этим прекрасным глянцевым фасадом.
Григорий Служитель: Абсолютно! Знаете, у меня были некоторые совпадения – это чистая правда, я ничего не привираю – мой кот появляется на свет в коробке из-под бананов в Шелапутинском переулке на Таганке. И там стоит роддом имени Клары Цеткин. Дописав книгу и в ней поселив там своего кота, я не знал, что сам там родился. То есть были удивительные совпадения, связанные с этими местами. Этот Шелапутинский переулок, нежно мною любимый, ему, собственно, я обязан жизнью: я появился там на свет. Правда, вскоре после этого роддом был заброшен, к сожалению, он сейчас тоже разрушается. К огромному сожалению.
Константин Орищенко: Кстати, раз уж наш подкаст называется «Круче, чем в Голливуде», можете ли вы рассказать нашим слушателям какую-то историю из собственной жизни, которая, вполне возможно, происходила во время одной из ваших прогулок по московским улицам? Или в целом какой-то яркий и запоминающийся случай, который вполне мог бы дать фору голливудской экранизации по своему сюжетному накалу?
Григорий Служитель: Эта история была недавно совсем! Я играю в театре, в студии театрального искусства, СТИ, под руководством Женовача. Была история: мы играли спектакль «Мастер и Маргарита», там такие прожженные, как после пожара, больничные халаты. Мы появляемся в них в какой-то момент, я играю Коровьева. В книге я упоминаю этот эпизод, когда мой кот приезжает с курьером, доставляющим пиццу в театр, а я выхожу получать эту пиццу в этом же халате. В театре играет Ваня Янковский, молодая взошедшая звезда, он играет Бездомного. Он артист у нас очень популярный, справедливо популярный. В общем, был момент, когда я вышел после спектакля из театра, а там уже курсировали такие стайки девочек-подростков в ожидании, когда Ваня появится. А в спектакле у меня довольно большая роль – Коровьев все-таки. Значит, они ко мне подбегают: «Ваня! Ваня! Нет, это не Ваня!» Какой-то мужик садится в машину, они спрашивают: «Где Ваня, где наш Ваня?» Какие-то полоумные девочки. Чтобы они от меня отвалили, я говорю: «Вот же Ваня», указывая на мужика, который садился в машину. Они с визгом на него напрыгнули, а одна девочка разворачивается, смотрит на меня, у них же всех маркеры с листками для автографов, спрашивает: «А вы тоже играли в пьесе?» Я такой: «Да нет, я не играл». – «А вы кто?» – «А я автор». – «Да? Хорошо написали. Распишетесь?» Ну, я выдаю какую-то заковыристую подпись – «Булгаков». Ну, поверила, пошла. Мне потом сказали, что она меня троллила. Да нет, вроде не поняла ничего. Вот, у нее теперь автограф Булгакова есть.
Константин Орищенко: Вот такая вот постирония, я бы даже сказал.
Григорий Служитель: Я не знаю, может, это меня там простебали. Ну, девочка лет 14, наверное.
Константин Орищенко: То ли пост-, то ли метаирония. Попробуй разберись.
Григорий Служитель: Да уж. Я уж сам не понимаю. Пост, мета. Мета, пост.
Константин Орищенко: А в целом, если подводить какой-то итог нашей сегодняшней беседе, могли бы вы посоветовать книги нашим слушателям и читателям, которые повлияли на вас как на автора, которые вдохновляли вас на протяжении всей жизни, которые, возможно, изменили ваше представление о литературе?
Григорий Служитель: Конечно. Скорее, сформировали представление о литературе. Есть авторы, которые были для меня очень дороги и таковыми остаются. Я очень люблю Чехова: «Скучная история», «Моя жизнь», «Стрекоза», «Архиерей», «Три года»… В общем, это один из моих любимых писателей. Особенно поздний Чехов, то, что он уже после Сахалина писал. Есть Рюноскэ Акутагава, японский писатель, он мне очень дорог. Писал только рассказы, но это того стоит, почитайте обязательно. Из наших современников – Саша Соколов, «Школа для дураков» для меня очень важная книга была, такой и остается. «Парфюмера» Зюскинда я очень люблю. Евгений Водолазкин тут, в общем-то, в рекомендациях и не нуждается. Это современный классик. Менее известный, но совершенно прекрасный русский автор Александр Григоренко, он написал «Потерял слепой дуду», «Мэбэт». Сухбат Афлатуни, он написал «Поклонение волхвов», книгу замечательную, почему-то не очень замеченную. Это несправедливо: он изумительный, виртуоз. Особенно первый том, это такая трехчастная работа. Из моих ребят, более мне близких, сверстников – Ставецкий Вячеслав, «Жизнь А.Г.» мне очень нравится.
Из таких авторов, о которых, к сожалению, сейчас мало говорят, Лоренс Стерн. Это махина, английский писатель середины XVIII века, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди». Я обожаю эту книгу. Это такой модерн за сто с лишним лет, сто пятьдесят до возникновения как такового модерна. Он этих ребят всех предвосхитил, Джойса и всю эту компанию веселую. Я очень его люблю, почитайте обязательно. Это очень смешная, очень хитрая книга. Революционная для своего времени.
XVIII век – это не век художественной литературы, там скорее философия и музыка, но тем не менее есть Лоренс Стерн, есть Лакло «Опасные связи» – удивительный образчик эпистолярного жанра. Очень остроумная, до цинизма доходящая книга. Причем я прочитал ее совсем недавно, год назад, наверное. Видел фильм голливудский, лет двадцать назад он был снят; на мой взгляд, намного хуже, чем литературный оригинал. Беккет еще для меня очень важен, есть у него такая трилогия «Мэлон умирает», «Моллой» и «Безымянный». Очень серьезная, горькая во многом книга.
Из более известных – Гоголь, я обожаю Гоголя. Каждый раз перечитываю повести и каждый раз что-то новое открываю для себя. Буквально неделю назад перечитал «Шинель». Ну, это такая для меня высота. Очень, очень, очень, очень, очень важный для меня писатель. И Пушкина я очень люблю. «Капитанскую дочку» в первую очередь. А! Набокова я забыл. Тоже для меня очень важный писатель. Один из первых писателей, после которых литература для меня стала необходима. И еще очень важный писатель – Маркес. Он тоже путешествует со мной через всю жизнь. Тоже каждый раз что-то заново открываю. «Любовь во время чумы» в первую очередь. «Двенадцать рассказов странников» я обожаю! Можно не ходить ни на какие курсы, а просто взять вот эту прозу и много чего понять про то, как писать и как не писать.
Константин Орищенко: Тот самый Маркес, о котором вы сегодня говорили между строк.
Григорий Служитель: Да.
Константин Орищенко: Причем вы упомянули «Улисса», и мне сразу же вспомнилось, как в одном из интервью вы рассказывали, что до того как написать «Дни Савелия», у вас скопилось какое-то огромное количество заметок. Я вот сразу вспомнил «Бесконечную шутку», где множество всяких сносок, отсылок.
Григорий Служитель: К сожалению, я пока не дошел до «Бесконечной шутки», но с удовольствием прочитаю. Может быть, чуть позже. Фоер мне еще понравился – «Жутко громко и запредельно близко». Я прочитал где-то год назад тоже, ну, очень поздно. Многие уже давно прочитали и полюбили. Это очень хорошая книга.
Константин Орищенко: И очень драматическая.
Григорий Служитель: Понимаете, в чем дело. Она живая, она живая. Можно придумать концептуальную книгу, можно придумать книгу, состоящую из каких-то бесконечных философских аллюзий и реминисценций. Можно делать, что угодно, но жизнь не заменишь, не подменишь ничем. И эта книга горькая по-настоящему. Сейчас девальвировали понятия боли и страдания. Сейчас делают курсы о том, как писать про боль и раны, для меня это все девальвация. Но эта книга просто кровоточит. Она не выпячивает страдания, но ты не можешь не плакать, когда ее читаешь. Хотя форма довольно легкая, написана с ракурса ребенка, который пытается понять, что вообще происходит, как ему жить без отца. Причем Фоер был совсем молодой парень, ему было лет 27, когда он это написал. Ну, я под очень большим впечатлением был.
Константин Орищенко: Вдобавок ко всему эта книга переосмысливает одну из самых кровавых глав нашей современности.
Григорий Служитель: Вот именно! Вот это то, про что я говорю. Она не просто поэтическая притча об универсальном зле, она имеет конкретные основания, конкретные триггеры, конкретное чудовищное событие не только в американской, но и в мировой истории. Трагедия 11 сентября. И в этом смысле, к сожалению, у нас пока нет таких переосмыслений даже Беслана или «Норд-Оста», таких страшных наших национальных трагедий. Хотя они настолько страшные, что переходят национальные границы. Это общечеловеческие катастрофы. В этом смысле Фоер написал очень хорошую книгу.
Константин Орищенко: Абсолютно согласен с вами. Какие книги стали для вас главными открытиями 2021 года?
Григорий Служитель: Я вот только сейчас добрался до книги «Будьте как дети», например. Книга Владимира Шарова, который умер три с лишним года назад. Выдающийся писатель; надеюсь, это вопрос ближайшего времени, его общепризнанность. Это литература не легкая совсем, но это очень, очень большой автор.
Я очень поздно добрался до Шишкина. Читал его раньше, читал «Венерин волос». И только в этом году добрался до «Взятия Измаила». На меня это произвело очень большое впечатление. Причем эта книга одна из первых, он ее давно написал. Лет 25 назад. Но это все, что я люблю, понимаете. Есть «Письмовник» замечательный, очень советую прочитать.
Полная версия беседы – в нашем подкасте
