Издательство Corpus выпустило сборник малой прозы Владимира Сорокина De feminis. В объективе писателя на сей раз оказывается женщина, а в рассказе «Русское XXX» речь заходит и о метафизике. По просьбе ЛитРес: Журнала писатель Микаэль Дессе попытался разобраться, что же это такое – сорокинский «метафизический роман».
14 августа 2016 года
В августовском номере русского Esquire за 2016 год печатают интервью с Владимиром Сорокиным. Взяла Галина Юзефович. Разговор получился необязательный – чистый глянец, – но вот эта строчка задерживает взгляд (стр. 26):
«“Гламорама” Эллиса – мощный метафизический роман».
Интересный термин, интригующий – «метафизический роман». Что это? Сорокинский эвфемизм для «великого романа»? Зачем тогда прилагательное «мощный»? Оно вроде как указывает на выдающееся метафизическое свойство, то есть он не просто метафизический, а особо метафизический. Про великий роман ведь не скажешь, что он «очень великий». Его «великость» – неизмеримое значение, тогда как «метафизичность», получается, имеет градус. Прочитаем абзац целиком:
«Увы, мощных авторов-метафизиков в современной русской литературе что-то не видать. Последним был Мамлеев. Я люблю такую литературу, которая потрясает, которая раздвигает существующее литературное пространство, а не просто тихо вливается в него. Книга должна быть такой, чтобы ты забыл, что читаешь книгу. Генри Миллер признался, что когда читал “Бесов” Достоевского, у него земля тряслась под ногами. Таких книг сейчас днем с огнем не найдешь не только в России, но и в Европе. Последнее, что порадовало – “Благоволительницы” Джонатана Литтелла. И Франзен, конечно, – очень сильный автор. “Гламорама” Эллиса – мощный метафизический роман».
Еще интереснее. Практически без конкретики – так, хлебные крошки, – но есть с чем работать.
Сперва нужно разобраться со словарем. Все мы более-менее знаем, что такое роман, так что сразу перейдем к «метафизическому». «Толковый словарь русского языка» под редакцией Ушакова предлагает три значения этого слова. Первое отсылает к антидиалектической природе исходного понятия. Второе предлагает синонимы: «сверхопытный, сверхчувственный». Третье – переносное: «отвлеченно-беспочвенный, не основанный на опыте». Сам термин «метафизика» восходит к Аристотелю. Еще так называется раздел философии, посвященный нематериальным и непознаваемым явлениям, лежащим в основе материального мира, но это все не точно, ведь поскольку предмет исследования непознаваем, сама суть концепции препятствует твердому истолкованию.
Если загуглить «что такое метафизический роман», третьей ссылкой поисковик выдаст интервью с Юрием Мамлеевым, родоначальником так называемого метафизического реализма. Возвращаемся к Сорокину:
«Увы, мощных авторов-метафизиков в современной русской литературе что-то не видать. Последним был Мамлеев».
Имел ли Сорокин в виду метафизический реализм? И если да, что это такое? Вот слова самого Мамлеева (из разговора с Михаилом Бойко):
«Я вообще не принимал это направление всерьез. Термин “метафизический реализм” родился сам собой. И отталкивался я от классического русского реализма и вообще мирового реализма. При этом я хотел подчеркнуть, что мы имеем дело не с какими-то фантазиями, а с объективными явлениями, то есть с некоторой реальностью. А слово “метафизический” я употребил в очень широком его смысле».
Десятью годами ранее он был тверже в суждениях (из статьи «Свободная русская поэзия»):
«Для меня – как писателя и философа – метафизическая мощь искусства несомненна, и тот мой литературный метод, о котором я неоднократно писал (называя его метафизическим реализмом), фактически в той или иной степени проявлялся в некоторых произведениях русской литературы прошлого, особенно в фантастическом реализме Достоевского и даже в сюрреализме Петербургских повестей Гоголя».
Там же:
«Слово “метафизика” неизменно относится не ко всей “внеземной” сфере жизни, а только к миру принципов, миру чистых духовных сущностей, то есть к сфере – надкосмической, божественной, относящейся к первоначалу и духу как таковому. Весь мир “невидимого” Космоса относится к сфере иного познания, в нём господствует мысль и “душа”, но не сам дух. Другое дело — метафизические принципы пронизывают все времена и миры, тем более “невидимые”, и эти принципы лежат в основании всех миров».
Последнее, конечно, внушает, но в равной степени отдает эзотерической чушью, которую обыкновенно плели истосковавшиеся без церкви по мистике советские диссиденты. В один котел свалены русский космизм, Кант и теология, но ничто из этого не приближает нас к выведению четких критериев метафизической мощи текста. Куда больше ясности вносит упоминание Гоголя и Достоевского. Последний также всплывает у Сорокина на ряду с Литтелом, Франзеном и Эллисом:
«Генри Миллер признался, что когда читал “Бесов” Достоевского, у него земля тряслась под ногами».
Что их объединяет? Первое (и единственное), что приходит на ум, – трансгрессия, ненормальность. Герои «Мертвых душ», «Записок из подполья», «Шатунов», «Гламорамы», «Поправок» и «Благоволительниц» – неприятные люди: мошенники, насильники, убийцы и просто злобные идиоты, – а сюжеты этих книг, цитируя Мамлеева, работают «по принципу “обратного действия”», иначе говоря – льют грязь, чтобы воспитать в читателе любовь к гигиене. Так, к примеру, Виктор Вард, главный герой «Гламорамы», модель, мажор и мудозвон, с первой и до последней страницы романа находится в точке некой гуманитарной сингулярности, в которой его образ жизни, его суждения и действия не оцениваются с позиций морали. Собственно, кроме читателя, их некому оценивать – Виктор не склонен к рефлексии и нравственной ревальвации, и остальные персонажи в целом разделяют его ценности. Автор тоже не торопится судить героя ни прямо (Виктор не раскаивается), ни косвенно (даже после того, как его проучивают в конце первой части, он практически не меняется).
Трансгрессия в прозе сорокинского пула проникает в том числе под текст – в его эксформацию. Что это такое, популярно объясняет Дэвид Фостер Уоллес в своем эссе про Кафку:
«…у великих рассказов много общего с великими шутками. И те и другие очень зависят от того, что специалисты по теории коммуникации называют «эксформация», т. е. важная информация, удаленная из текста, но сохраняющая с ним связь и, таким образом, вызывающая целый взрыв ассоциаций в мозгу у читателя»[1].
В сноске он иллюстрирует:
«Сравните, например, в этом отношении диалог на первых страницах рассказа Хемингуэя “Там, где чисто, светло”: “Что довело старика до отчаяния?” – “Ничего” – с офисными приколами вроде “Чем отличается секретарша в Белом доме от кадиллака?” – “Не все бывали в кадиллаке”. Или сравните фразу “До свидания!” в конце рассказа Воннегута “Эффект Барнхауза” с функцией слова “Рыба!” в качестве ответа на вопрос “Сколько сюрреалистов нужно, чтобы вкрутить лампочку?”»
Эксформацию «Гламорамы» мы уже вычленили: ее герои с точки зрения конвенциональной морали – люди беспутные, но такова внутритекстовая парадигма, в которой не нашлось места полиции нравов. Или, например, Гоголь – повесть «Нос» изложена пустопорожним, расшатанным стилем. Эксформация: повествование на самом деле ведется от первого лица – рассказчик не Гоголь, а один из его героев. В «Поправках» Франзен позволяет болезни Паркинсона, от которой страдает Альфред Ламберт, поразить саму ткань текста: несмотря на то, что повествование ведется от третьего лица, диегетическое пространство романа становится зыбким, и рассказчиком это никак не комментируется. Читатель просто обнаруживает этот вывих раз, другой, третий – и тут-то до него доходит. Вот этот момент озарения – после катарсиса – лучшее, что может предложить произведение искусства, и очевидное свидетельство его метафизической мощи. Отсюда приходим к выводу: чем бы ни была метафизика в литературе, она так или иначе завязана на объеме и качестве эксформации, но самое главное:
«Книга должна быть такой, чтобы ты забыл, что читаешь книгу».
16 августа 2018 года
«НЛО» издает сборник публицистики о Сорокине – «Просто буквы на бумаге». Слово «метафизика» и однокоренные встречаются в нем не менее 50 раз. В интервью 2006 года Сорокин говорит о русской метафизике и формулирует один из ее законов:
«Александр Вознесенский: Отправная точка для ваших построений – то, что в какой-то момент россияне решили отгородиться от мира Великой Русской Стеной.
Владимир Сорокин: Я пошел по пути такого допустимого предположения, которое вполне исполнимо – если в один прекрасный момент наше правительство “по многочисленным просьбам трудящихся” вдруг пойдет на полную изоляцию России, на восстановление железного занавеса. В данном случае не железного, а каменного, архаического такого – из наших родимых русских кирпичей… Но на самом деле будущее абсолютно туманно. Не только для обывателей, но и для правительства тоже. И именно это интересно для литературы: ты можешь написать все что угодно, и ты всегда можешь стать альтернативным историком – это будет уместно, и в этом нет никакой натяжки. Закон русской метафизики! <…> И для нас, литераторов, это вечный дар этой земли. Но для граждан…»
«Метафизический роман» в книге не упоминается.
24 октября 2019 года
Выходит новая редакция «Благоволительниц» – в перевод вернули пропущенные Мельниковой места. Хоть в первом издании недоставало в общей сложности шестьсот фрагментов – слов, предложений, абзацев, – какой-то серьезной перемены в тексте не случилось. Ауэ все так же кусает Гитлера за нос.
5 января 2022 года
Препарируя иронией чувствительные темы (идентичность, травма, память, политическое и экологическое благоустройство), мы возвращаем постмодернизму человеческое лицо. Свежий пример такого возвращения в попкультуре – фильм «Не смотрите наверх» Адама Маккея, а точнее – его финал. Картина, всю дорогу казавшаяся неуклюжей политической сатирой про мир накануне конца света, оказывается трагедией о человеческой недальновидности[2]. Традиционно постмодернистские жанры – сатира, сюрреализм и т. д. – в этом отношении наиболее показательны. Примечательно же то, что в пользовательском списке на IMDB под названием Metamodern/Post-Postmodern Film and Television легко обнаружить переклички с книгами упомянутых Сорокиным авторов. Например, «Идиоты» Триера и «Шатуны» Мамлеева роднит центральный мотив – группа людей пытается вырваться из будничности через антисоциальные практики, а Баумбак, режиссер «Кальмара и кита», снимал сериал по «Поправкам» Франзена для HBO, но дальше пилотного эпизода дело не пошло.
26 февраля 2022 года
Уже особо не интересно.
29 июня 2022 года
Анонсируют новый сборник Сорокина – De feminis. Через бренд-менеджера издательства направляю Сорокину вопрос:
«Про ”Гламораму” Брета Истона Эллиса вы сказали, что это мощный метафизический роман. Что это? И что еще такого метафизического выходило за последние тридцать лет, помимо книг Франзена и Литтелла?»
23 августа 2022 года
В рассказе «Русское ХХХ» Сорокин дописывает «Поэтов» из «Белого квадрата». В оригинале поэтесса Виктория зашивает себе влагалище, чем огорчает поэта Бориса, который рассчитывал на секс. Дело в том, что Виктория теперь прозаик, она пишет великий роман. По мнению Виктории (и, как выяснится позднее, глубокому убеждению самого Сорокина), с влагалищем достигнуть цели невозможно: «Проза и женственность несовместны». В De feminis эта реплика дописана. Теперь она выглядит так:
«Метафизическая проза и женственность несовместны».
В продолжении Виктория и Борис встречаются спустя четыре года. Роман дописан. Шов разрезан. Они занимаются сексом, потом Виктория предлагает Борису прослушать аудиоверсию новоиспеченной книги. Борис соглашается. Они ее слушают – молча и без пауз, «чуть дольше суток». По реакции Бориса – его тупому оцепенению и поклону в ноги Виктории (в них он шепчет: «Великое») – мы понимаем: роман получился мощный, метафизический. Борис теперь блаженный, он что-то понял о мире. Он оставляет Викторию и счастливый идет навстречу смерти.
Роман Виктории – это «Война и мир» Толстого, расстрелянная словом «чудовищный» и его производными – «Чудовищная война и чудовищный мир»:
«”Чудовищное началось! Вот оно!” – думал князь Андрей, чувствуя, как кровь чудовищно чаще начала приливать к его сердцу. “Но где? Как же выразится мой чудовищный Тулон?”»
Что это значит? «Война и мир» – текст такой силы, что он не теряет метафизических свойств даже после надругательства? Или именно оно накачивает его метафизикой? Каким образом подобный литературный перфоманс «раздвигает существующее литературное пространство»? Так много вопросов.
13 сентября 2022 года
Нет ответа.
1 марта 86 года до н. э.
Ночь, трубят, Сулла входит в город. Конец осады длиной почти в полгода. Лазейкой послужил неохраняемый участок стены недалеко от Пирейских ворот. Проникнув внутрь, римские войска не встречают серьезного отпора. Защитники истощены – цена за медимн пшеницы в осажденном городе взлетела до тысячи драхм – столько же стоит, к примеру, табун лошадей, – жители вываривают шкуры, утварь и обувь из кожи.
С одобрения консула солдаты учиняют резню. Вскоре улицы будут запружены кровью, но когда разгорится пожар, Сулла распорядится потушить огонь, чем вселит надежду в горожан. Пройдет три дня, и он примет делегацию. Его будут умолять о пощаде. Он прислушается: «Я дарую немногих многим, милуя живых ради мертвых», – хотя едва ли в его планы входило уничтожение города. Потомственный аристократ, Сулла ценит культуру. Ее наследие – такая же военная добыча, как шелк или золото. В этом отношении Афины, что называется, рог изобилия. Сулла разорит библиотеку местного коллекционера Апелликона Теосского. Спустя два года он перевезет ее в Рим, где свитки будут отреставрированы и переданы Андронику Родосскому, которого мы знаем как составителя трудов Аристотеля – сочинения последнего обнаружатся среди прочих в коллекции афинянина.
Андроник соберет тексты в книги, а книги – в тематические циклы. Так, первые шесть книг он озаглавит «Логикой», еще восемь – «Физикой», а вот с наименованием следующих четырнадцати возникнут сложности. В них он включит сочинения с пространными рассуждениями Аристотеля о четырех первоначалах всего сущего, мире идей и прочих непознаваемых концепциях. Каким словом очертить такой расплывчатый предмет? Андроник не придумает ничего лучше, чем назвать третий цикл «Метафизикой», то есть, в переводе с греческого – «После “Физики”». В текстах самого Аристотеля слово это (в оригинале – словосочетание) не встречается ни разу. Уже в качестве термина оно получит различные интерпретации, его свяжут с трансцедентальным, противопоставят диалектике, до него доберутся художники, Мамлеев, к кружку метафизиков в его романе примкнет маньяк Соннов. Задолго до этого, в 79 году до н. э. Сулла совершит нечто немыслимое – сложит полномочия и выйдет к народу. Он не будет вмешиваться в выборы, и консулом станет Марк Эмилий, его главный политический оппонент. Остаток жизни Сулла будет закатывать пиршества для горожан, пренебрегая собственными законами, а в историю войдет как тиран, добровольно отказавшийся от власти. Но это потом, впереди еще семь лет, а сейчас ночь, трубят, Сулла входит в город. В его графике резня и просвещение. Разведенные по датам, они друг другу не мешают.
[1] Здесь и далее текст Уоллеса цитируется в переводе Алексея Поляринова.
[2] См. также: «Все везде и сразу», «Дядюшка Бунми, который помнит свои прошлые жизни», любой фильм Уэса Андерсона, сериалы «Дрянь», «Конь БоДжек» и «Гинтама».
